Ему не надо было возвращаться в этот город. Он никогда не покидал его…
Предлагаем вам, дорогие читатели, совершить прогулку по морозному и заснеженному Петербургу — по адресам, связанным с жизнью и поэзией Иосифа Бродского. Город помнит своих обитателей.
Продолжая фирменную рубрику нашей газеты, предлагаем вам, дорогие читатели, совершить прогулку по морозному и заснеженному Петербургу — по адресам, связанным с жизнью и поэзией Иосифа Бродского.
Город помнит своих обитателей. Любой живущий оставляет на его плоскости россыпь отметин, «своих мест». Глупо было бы пытаться, соединив их, составить карту судьбы человека, разглядеть в этой геометрической фигуре все изломы его жизни. Это пахло бы дешевым мистицизмом.
Обратите внимание
Все же я не мог удержаться, отмечая на карте Петербурга адреса Иосифа Бродского, от чувства, будто эти точки с координатами — что-то вроде нотных знаков или бороздок на старой, разбитой на осколки-острова пластинке, крутившейся вокруг петропавловской иглы.
И если его жизнь была музыка — то, конечно, джаз. Бродский мелькнул и на нью-йоркских осколках, а остановился навеки — на далеко отлетевшем от Венеции Сан-Микеле. Это, конечно, была непрерывно сыгранная мелодия, импровизация. Но началась-то она — здесь.
В поисках утраченного
«В восемь часов утра переполненные трамваи, троллейбусы, автобусы скрежещут на бесчисленных мостах, развозя свисающие гроздья людей по заводам и учреждениям.
На смену «уплотнению» пришли окраинные новостройки в том всему миру известном стиле, который в народе именуют «баракко».
Большой заслугой нынешних отцов города можно считать то, что они оставляют центральную часть города фактически нетронутой. Здесь нет небоскребов, переплетения автострад».
Так Бродский, уже давно покинувший родину, пишет в своем «Путеводителе по переименованному городу».
Ну разве это актуально? И отцы города уже не раз сменились, и гроздья людей набиваются уже в новенькие бесшумные автобусы, и новостройки сменили стиль (на другой, не менее уродливый), да и автострады с небоскребами робко начали скрестись в нашу питерскую жизнь.
Кажется, что Бродский так и не сел на поезд этой новой прекрасной эпохи, отгородился от вновь переименовавшегося Ленинграда, да и правильно сделал.Однако если верить Якову Гордину — «неверно говорить, что ему не суждено было вернуться в свой город. Он никогда не покидал его».
Черт знает, насколько удачной была идея поверить Якову Аркадьевичу и пуститься искать Бродского вдоль по Питеру, тем более — в очередной приступ модных этой зимой морозов. Тем более что дело надо было сделать быстро.— Стемнеет уже к двум, — сообщил фотограф.
10.30. Джаз предместий приветствует нас
Важно
Небольшое, но отчетливое усилие над собой поутру, еще затемно, — и вот мы уже вылетаем на станции метро «Нарвская».
Рядом здание, которое под покрывающей его морозной пленкой походит на буро-песочную флорентийскую ратушу или что-то наподобие. Это Дворец культуры имени Горького.
Бродский был почетным гражданином Флоренции, а у нас он был почетным Дантом, изгнанным из собственного города. Так что все объяснимо.
ДК им. Горького: место того памятного «поэтического турнира».
В 1960 году в ДК Горького устроили «турнир поэтов». Выступали Александр Кушнер, Глеб Горбовский, Виктор Соснора, Яков Гордин, Николай Рубцов и другие. Для Бродского турнир закончился осуждением — за стихотворение «Еврейское кладбище».
Скандал был одновременно началом его преследований и рождением его славы. Выйдя на ступени ДК, он мог видеть Нарвские ворота посреди площади Стачек и шестерку коней, несущих Славу и ангела с венком, который, конечно, венчал именно его. Вряд ли Бродский думал об этом. Мороз только усиливался.
Пробежав мимо ворот, мы свернули по заваленному сугробами Нарвскому проспекту, узкому, как коридор. Он странен: весь этот индустриальный мир, трех-четырехэтажные дома теперь выглядят — романтично. Здесь как будто живет старина старше самого города. Откуда ощущение — непонятно.
Бродский чувствовал волнение в этих декорациях: «Я — сын предместья».
Вот полукруглый, загибающийся вместе с проспектом дом № 6. Теперь это 615-я школа, а раньше была — 289-я, и в ней Бродский отучился последний, 8-й класс в своем недолгом официальном образовании.
Школа № 615, бывшая 289-я — и последняя. «Там звучит «Ганнибал» из худого мешка на стуле, сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре».
Обрубленные тополя со снежными тюбетейками. Сбоку от школы прилеплена какая-то непонятная скульптура, похожая на перекрученный обломок гранита. Прыгаем к ней по сугробам — это статуя читающего.
Острый профиль, тяжелые руки, неудобная какая-то поза — скорчившись перед книгой… Конечно, это посторонний памятник. Но сознание немедленно делает его похожим. В школе о Бродском точно рассказать не могут — это ведь теперь заведение только для начальных классов. Выгнутые по форме здания коридоры слегка сводят с ума.
Каково, интересно, ему тут было? Во всяком случае школу после этого он бросил.
Что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Еще северней, на углу Обводного и проспекта Газа (ныне — Старо-Петергофского), была комната отца, Александра Ивановича. Дом был разбомблен в годы блокады, так что единственным возможным памятником остался сквер, разбитый будто бы на месте какой-то проплешины в домах.
12.00. От окраины к центру
Маршрутка прокинула нас мимо Пряжки (там психиатрическая больница, куда Бродского привезли на экспертизу после обвинения в тунеядстве) — и к Никольской площади. Выходим на улицу Глинки, 15.
Здесь нас ждет другое безумие: с обеих стен углового дома кривятся в лицо «маски ужаса и радости». Фотограф, не моргнув глазом, делает снимок.
Совет
Эта застывшая буря эмоций отмечает жилище Марины Басмановой, тогдашнего помешательства Бродского и, похоже, вечной его возлюбленной. Во всяком случае — теперь, в вечности, он связывается именно с ней.
Парадное в доме на улице Глинки, 15. Помнит шаги Иосифа Бродского и его любимой — Марины Басмановой.
Она и сейчас живет здесь. Парадное известно, хотя я никогда здесь раньше не был. Даже и дверь не заперта, что удивительно. Внутри похоже на тоннель с округлым потолком — его покрывают изящные розетки. Все как будто бы специально, нарочно указывает на особенность этой зоны.
Даже пункт милиции, расположившийся прямо в парадном, -— как охрана, почетный караул. Лестница, 3-й этаж. Я долго собираюсь с духом, стоя в тени, чтоб позвонить в нужную дверь. Я не был готов к тому, что мы попадем сюда.
Тут уж не до моих спекуляций — сейчас свою дверь откроет живой человек, и что я ей скажу? Что тут спросишь? Все будет глуповато как-то… Я звоню. Звонок за дверями еле слышен — он как-то сипло посвистывает. Жду, нарочно дыша ровно и глубоко. Ничего. Звоню еще. Еще.
Но лязга замков не слышно — только стук от переступающих моих по каменному полу башмаков. Мы ушли оттуда, от пустой, видимо, квартиры. Во мне было чувство. Кажется, это был мой сувенир на память, моя крошечная копия, слепок с чувства Бродского. Разочарование и потеря.
12.30. Между выцветших линий
За окном потянулись линии Васильевского острова, по мере приближения к Гавани делающиеся все более погруженными в себя и пустынными.
«На Васильевский остров я приду умирать» — это же не значит, что куда угодно на Васильевский, на Стрелку приду — и лягу на землю. Речь о конкретном адресе. Среднегаванский проспект, дом 1, — тут в 60-е годы жила Елена Валихан.
Ей в альбом, сидя в гостях, он и написал эти стихи.
Твой фасад темно-синийя впотьмах не найду,между выцветших линий
на асфальт упаду.
Среднегаванский пр., 1, — отсюда «душа, неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму».
Стихи в альбом девушке! Конечно, это игра, куртуазия, радикальный такой комплимент. Но выяснять обстоятельства — хлопотно, а запомнить строчки — дешево и сердито.
Обратите внимание
С тех пор — все, сплошной Васильевский остров, памятники Бродскому на Васильевском… И отсюда вывод: раз не явился умирать сюда, скончался в Нью-Йорке, а похоронен в Венеции — значит, какая-то неполадка произошла, гений не сработал, ошибся. Ужас просто.
Другое дело — то, что и альбомные стихи, шутка эта, у Бродского делается больше мира и расстояний между Венецией, Нью-Йорком и Петербургом. Что-то похожее происходит и с «Рождественским романсом»: экономно предположить, что «ночной кораблик негасимый из Александровского сада» — это, конечно, Адмиралтейский символ.
То, что дальше появляются Ордынка и другие московские реалии, — не укладывается. Но дело снова в том, что Москва не так далека от Питера, когда о ней говорит Бродский, и петербургский кораблик вполне может оказаться московским фонарем под кремлевской стеной, «среди кирпичного надсада». А что до темно-синего фасада — его мы не нашли, даже засветло.
Даже ошиблись поначалу, метнувшись к другому, более… цветастому, что ли. А этот дом — сер, как гранитный прямоугольный кусок, вырванный целиком из скалы. И больше ничего мы сказать о нем не можем.
13.15. Мимо ристалищ, капищ
От метро «Чернышевская» нас вел прямой, последовательный маршрут, и не было почти нужды вилять куда-нибудь в сторону. Вот улица Восстания, д. 38, угол с Рылеева. Здесь, правда, теперь все перестроено.
Но Дзержинский районный суд так и остался; а в зале № 9 18 февраля 1964 года здесь происходило и слушание дела тунеядца Бродского Иосифа Александровича.
С тем самым знаменитым абсурдистским диалогом между Бродским и судьей Савельевой (Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому? Судья: А вы учились этому?.. — и т. д.).
В зале № 9 Дзержинского суда в 1964 году слушалось дело тунеядца Бродского.
Я подергал ручку двери, но внутрь суда не попасть без веских на то поводов. Мы решили их не искать. Хватит и того, что именно в нашей (тогда — «Вечерний Ленинград». — Прим. ред.) газете был опубликован тот фельетон «Окололитературный трутень».
Рылеева, 2, — другой конец улицы, смежный с Преображенской площадью. Тут он жил с матерью в раннем детстве. Отсюда, прямо перед окном комнаты, виден был Спасо-Преображенский собор, его решетки: орлы и пушки.
Важно
Потом, чтоб найти взглядом собор, нужно было взглянуть направо: это уже когда Бродские переехали в знаменитый дом Мурузи (Литейный, 24, в свои «Полторы комнаты»). Тут родители остались жить, когда он уехал, — навсегда остались.
А Иосифу мавританский стиль дома, все эти бороздки и арочки, прикрытые снегом (как сейчас, когда мы пришли к нему), — сулили ли странную судьбу? Профиль его, насеченный на памятной доске, выражает нечто похожее.
Дом Мурузи (Литейный, 24) — самый знаменитый адрес Бродского, навсегда с ним связанный памятью людской. И мемориальной доской.
Ул. Рылеева, 2, — этот адрес Бродскому памятен только по самому раннему возрасту. Потом была эвакуация, а после 9 лет — дом Мурузи.
Что осталось? Если идти еще дальше, то стоит глянуть на Моховую, где другая его школа, более ранняя — омолодилась и стала детским садом номер 88.
А на Фонтанке, 22, в зале Клуба 15-го ремонтно-строительного управления, был второй, показательный процесс. Здесь был найден достаточно вместительный зал. Сейчас там — полная средняя школа № 190, художественный лицей.
Я думал зайти туда и спросить, что они думают о процессе над Бродским, но почему-то не стал.
Наб. Фонтанки, 22, — тут был еще один суд — показательный. А после — ссылка. И вечное осознание себя как скитальца, «другого Овидия».
Пробило два, и сдвинулись сумерки — действительно, как по заказу. Все закончилось на «клубе строителей».
Суд приговорил Бродского, напомним, к пяти годам принудительных работ на Севере. Этот рывок выхватил его с петербургской орбиты и пустил по миру. Весь, целиком — он больше никогда не вернулся. Но Яков Гордин, конечно, прав: и города своего он не покидал. Опять парадокс? О, это легко объяснить.
Он сам это сделал, предупредив еще заранее, в 62-м году:
Слава Богу, чужой. Никого я здесь не обвиняю. Ничего не узнать. Я иду, тороплюсь, обгоняю. Как легко мне теперь, оттого, что ни с кем не расстался. Слава Богу, что я на земле
без отчизны остался.
Фото Натальи ЧАЙКИ
«На Васильевский остров я приду умирать»
Чувство стыда порой сильней чувства гордости. Стыд – совесть, которая не дает забыть о допущенных ошибках, не дает кануть в лету нажитому богатству. А богатств несметное количество, одним из которых является Иосиф Бродский.
Парадоксально, но на родине у нобелевского лауреата нет музея, он есть только в США. В родном доме поэта, где он жил и творил, пустота — там лишь старые стены, хранящие истории своих владельцев.
Но, слава Богу, в Петербурге еще умеют стыдиться, возможно, потому и возникают фонды, общественные движения, находятся люди, стремящиеся исправить несправедливость.
Совет
Совершенно случайно, через всевозможные невидимые нити, City Guide наткнулся на активиста «Фонда создания музея Иосифа Бродского», актера Павла Михайлова. Но о нем мы скажем чуть позже и подробней — сначала о проблемах.
Собственно комната Бродского и его родителей выкуплены, также в собственности фонда находятся все остальные комнаты коммунальной квартиры, за исключением самой большой (44 кв. м.
), и пожалуй, ключевой (в техническом плане создания музея) комнаты, которая принадлежит 74-ех летней Нине Васильевне. За свое жилье пенсионерка требует 12 миллионов рублей. Все дело в том, что личные 19 кв. м. Бродского были куплены за сумму чуть выше 10 миллионов рублей.
Предприимчивый ум Нины Васильевны не мог не увидеть разницу в метраже комнат и выставить «адекватную» стоимость своей собственности.
Конечно, можно понять пожилого человека, привыкшего к своей поликлинике, почте, магазинам, который не хочет продать свой быт за цену, которая вынудит переехать в совсем незнакомые спальные районы города. Вопрос в другом – почему государство не может найти деньги и, наконец, решить эту проблему, затянувшуюся без малого на 13 лет.
Паша, привет. Кто входит в Фонд, чем именно вы сейчас занимаетесь?
Фонд в 1999 году основали старые товарищи Бродского Яков Аркадьевич Гордин и Михаил Исаевич Мильчик. Сейчас мы пытаемся найти инвесторов, которые смогли бы выкупить комнату Нины Васильевны, тем самым восстановить целостность планируемого музея. Организуем вечера поэзии Бродского, культивируем его творчество. Пытаемся донести до людей проблему.
В чем основная идея, создать музей-квартиру?
Первоочередно, конечно, да. Но дело в том, что этажом выше находится квартира, в которой в свое время жили Гиппиус и Мережковский, где они проводили свои литературные салоны. Эта квартира сейчас продается за 20 миллионов.
Если пройти по лестнице черного входа наверх, то там огромные чердачные помещения общей площадью 800 кв. м.
Словом, если все это объединить, то можно создать настоящий литературный центр, некий лофт в доме Мурузи, который мог бы стать средоточием культурной жизни не только Петербурга, но и Европы. Чтобы воплотить эту идею требуется всего 40 миллионов рублей.
Как ты оказался одним из деятелей фонда?
Обратите внимание
Я организовал в одном клубе вечер посвящённый Бродскому, на который был приглашен и Гордин Яков Аркадьевич. Так мы с ним и познакомились, и я узнал о существовании фонда.
Уже после у меня появилась мысль о развитии именно общественного движения в поддержку создания музея, и я пошел к Гордину предложить свою помощь. Он с радостью согласился и отправил меня к Мильчику.
Я пришел к Михаилу Исаевичу и тот, выслушав меня, согласился и одобрил.
Откуда такая любовь к Бродскому?
Я не знаю, как можно не любить Бродского. Мне кажется, что его творчество близко многим, даже потому, что это разговор человека с самим собой, со своим собственным «я». Вообще я очень поздно о нем узнал. В 2001 году приехал из Норильска поступать на актерский факультет и зашел в Дом Книги.
Взял книжку, полистал, не заметил, как уже читаю второе, третье стихотворение. Купил, ну там уже и…(улыбается) Наверное, плохо, когда человек создает себе кумира, хотя почему нет, если мне это нравится. Вот я начал курить, потому что Бродский курил.
Но значит ли это, что он на меня плохо повлиял?
Какой план действий на ближайшее будущее?
Организовать благотворительный концерт Сургановой, записать обращения известных деятелей культуры Юрского, Фрейндлих, Басилашвили и т.д. Провести поэтические вечера, вот скоро состоится подобный с Верой Полозковой. Кроме того, в мае пройдет неделя Иосифа Бродского.
В музее истории города, в Петропавловской крепости, находится письменный стол поэта, в Ахматовском музее всевозможные личные вещи, в Национальной Библиотеке хранятся 800 единиц рукописей. Мы хотим объединить эти экспонаты под одной крышей и представить людям в ночь музеев, чтобы они поняли – музей Бродского существует, просто он разбросан по городу, и осталось только его собрать.
Да и вообще, Иосиф Александрович родился в России, жил в США, похоронен в Венеции, уж очень хочется, наконец, метафизически вернуть его домой.
Петербург Бродского
В это доме в своё время жили Николай Лесков, семейная чета Гиппиус-Мережковских и Лев Гумилев. На втором этаже здания находится квартира Бродского, куда он въехал в 1955 году и жил до своего отъезда в эмиграцию в 1972 году.
пр. Литейный, д. 24
В пятидесятых годах XX века в историческом месте, в доме адмирала Мелихова, здесь находилась школа № 191, в которой в 1955-1956 годах на вечернем отделении учился Бродский.
В 1955 году, в шестнадцать лет, закончив семь классов и едва начав начав восьмой, Бродский бросает школу и поступает учеником фрезеровщика на завод «Арсенал». Это решение было связано как с проблемами, возникшими в школе, так и с желанием писателя финансово поддержать семью.
Одно из самых известных стихотворений Иосифа Бродского «Стансы» («Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать», поэт написал 1962 году, когда ему было 22 года и посвятил его двум студенткам филологического факультета – Елене Валихан (Е.В.) и Але Друзиной (А.Д.), которые жили в доме на Среднегаванском проспекте.
«Я был только тем, чего ты касалась ладонью, над чем в глухую, воронью ночь склоняла чело…» Русская любовь Иосифа Бродского, чьими инициалами М. Б.
он не раз озаглавливал свои стихотворения, до сих пор живет в особняке Н. Л. Бенуа на улице Глинки, 15.
Важно
Художница Марина Басманова не поехала вместе с Бродским в Америку, но, невзирая на это, многие годы спустя годы они продолжали вести переписку.
Несмотря на то, что в городе многое изменилось, Дзержинский районный суд остался на прежнем месте. Здесь в зале № 9 18 февраля 1964 года происходило слушание дела «тунеядца Бродского Иосифа Александровича». Процесс стал широко известен не только из-за осуждения творчества поэта, но и из-за абсурдистских и варварских методов ведения процесса и наличия в нём таких диалогов:
«Судья: какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить Вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал, что это дается образованием».
На месте нынешней гимназии № 190 раньше находился Клуб ремонтно-строительного управления 15. Именно в его стенах в 1964 году 14 марта состоялся показательный процесс над поэтом.
На месте БКЗ «Октябрьский» раньше находилась греческая церковь. После ее сноса Бродский написал стихотворение «Остановка в пустыне»: «Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь, дабы построить на свободном месте концертный зал».
Лиговский пр., 6
Если вы нашли опечатку или ошибку, выделите фрагмент текста, содержащий её, и нажмите Ctrl+↵
Тайна смерти Бродского. Почему прах поэта упокоился полтора года спустя
Поэта Иосифа Бродского не стало зимой 1996 года, однако его прах обрел свое последнее пристанище лишь полтора года спустя, летом 97-го. Прежде чем обрести упокоение, тело поэта было погребено во временной могиле, а вопрос о месте окончательного захоронения еще долгое время оставался открытым.
«Со смертью не всё кончается»
Иосиф Бродский ушёл из жизни 28 января 1996 года. Ему было 55 лет. Задолго до смерти, в 1962 году, 22-летний поэт писал: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать». Умер поэт в Америке, а похоронен на острове — только не на Васильевском, а на одном из венецианских — Сан-Микеле.
Иосиф Александрович скончался в Нью-Йорке, в ночь на 28 января. Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно — инфаркт, пятый по счёту. Первое захоронение Бродского было временным — тело в обитом цинком гробу поместили в склеп при храме Святой Троицы на берегу Гудзона.
Решение вопроса об окончательном месте упокоения заняло больше года. Присланное телеграммой предложение депутата Государственной Думы РФ Галины Старовойтовой похоронить поэта в Петербурге было отвергнуто — «это означало бы решить за Бродского вопрос о возвращении на родину».
Совет
Стоит напомнить, что самому Иосифу не позволили приехать в СССР ни на похороны матери, ни на похороны отца.
По словам вдовы поэта Марии (урождённой Соццани, итальянской аристократкой с русскими корнями): «Идею о похоронах в Венеции высказал один из друзей.
Это город, который, не считая Санкт-Петербурга, Иосиф любил больше всего».
21 июня 1997 года на кладбище Сан-Микеле состоялось перезахоронение тела Бродского. Планировали похоронить поэта на русской половине кладбища между могилами Стравинского и Дягилева. Но это оказалось невозможным, поскольку Иосиф не был православным. Отказало и католическое духовенство.
В результате, могила находится в протестантской части кладбища.
Поначалу на могиле был деревянный крест с именем Joseph Brodsky, через несколько лет его сменил памятник работы американского художника — эмигранта из СССР Владимира Радунского, который в своё время иллюстрировал одну из поэм Бродского.
На обороте памятника есть надпись по латыни — строка из элегии древнеримского поэта Проперция, которая означает: «Со смертью не всё кончается». На могиле Бродского посетители оставляют стихи, письма, камешки, фотографии, карандаши, сигареты — как известно, Иосиф очень много курил.
Не пишите биографию!
Незадолго до кончины Бродский прислал письмо в отдел рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге, где храниться основная часть архива поэта до 1972 года, времени его высылки из СССР.
В послании он попросил на 50 лет закрыть доступ к его дневникам, письмам и семейным документам.
На рукописи и другие подобные материалы запрет не распространялся, литературная часть архива открыта для исследователей.
Бродский просил друзей и родных не принимать участия в написании его биографии. Он подчёркивал: «Я не возражаю против филологических штудий, связанных с моими худ. произведениями — они, что называется, достояние публики.
Но моя жизнь, моё физическое состояние, с Божьей помощью принадлежала и принадлежит только мне… Что мне представляется самым дурным в этой затее, это — то, что подобные сочинения служат той же самой цели, что и события в них описываемые: что они низводят литературу до уровня политической реальности. Вольно или невольно (надеюсь, что невольно) вы упрощаете для читателя представление о моей милости. … А, — скажет французик из Бордо, — всё понятно. Диссидент. За это ему Нобеля и дали эти шведы-антисоветчики. И „Стихотворения“ покупать не станет… Мне не себя, мне его жалко».
Единственная на сегодняшний день литературная биография Бродского принадлежит его другу, эмигранту, также как и Иосиф родившемуся в Ленинграде — Льву Лосеву. По сведениям исследователя жизни и творчества Бродского Валентины Полухиной, написание биографии запрещено до 2071 года, то есть — на 75 лет после кончины поэта.
В одном из интервью на вопрос: «Что вы цените выше всего в человеке?», Бродский ответил: «Умение прощать, умение жалеть. Наиболее частое ощущение, которое у меня возникает по отношению к людям, и это может показаться обидным, — это жалость. Наверное, потому, что все мы конечны».
А ещё он утверждал: «Две вещи оправдывают существование человека на земле: любовь и творчество».
Убежище для работы
Обратите внимание
Как известно, в Петербурге на доме Мурузи (Литейный пр., 24), в котором поэт жил с 1955 по 1972 годы, установлена памятная доска. А вот мемориальный музей в квартире так и не открыт. Зато в музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме можно увидеть экспозицию «Американский кабинет Иосифа Бродского», включающую подлинные вещи из дома поэта в Саут-Хэдли, переданные вдовой.
Именно в этот городок Иосиф и собирался отправиться утром 28 января — здесь он преподавал в университете с начала 1980-х годов. В Саут-Хэдли у Бродского было полдома, которые поэт считал «убежищем, где можно спокойно поработать». В Фонтанном доме представлены письменный стол, секретер, настольная лампа, кресло, диван, библиотека, почтовые открытки и фотографии.
На столе — пачка сигарет «L&M», неумеренно увлечение которыми, как рассказывал Бродский, стали причиной его первого инфаркта. Тут же маленький транзисторный приёмник, печатные машинки — поэт не пользовался компьютером.
Обращает на себя внимание старый кожаный чемодан, привезённый отцом Бродского из Китая в 1948 году. Именно с этим чемоданом Иосиф навсегда покинул родину.
Сидящим на этом чемодане в аэропорту «Пулково» в день отъезда 4 июня 1972 года запечатлел его один из друзей.
Интересно, что в ящичках секретера были обнаружены ручка, записная книжка, конверты и даже открытые коробочки с лекарствами — эти мелочи, представленные в экспозиции, создают впечатление, будто Бродский может в любую минуту зайти за понадобившейся ему вещью.
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать… — православный журнал «фома»
В Венеции я впервые прочла эссе «Набережная неисцелимых». Точнее, я читала его прежде, когда была студенткой, но тогда Венеция для меня была мифом о загробной жизни. Эссе висело в воздухе. Не помню где, но я читала, как сам Бродский рассказывал об истории его написания: речь шла о том, что ему заказали эссе, дали на это определенный срок и неплохие деньги.
Кроме того, я читала и слышала, что Бродский любил Венецию — и это факт: он часто там бывал и просил себя там частично похоронить.… Но что-то не состыковывалось: ведь он совсем не сентиментальный человек, — ну не курсистка же он, чтобы что-то обожать — какие-нибудь ленточки, кружева, бантики и фасады. И я понимала, что мне не хватает простого — посмотреть на Венецию.
Я увидела Венецию и, наконец, поняла. Замечу, никакого особого обожания в этом эссе нет. Единственное чувство, которое сквозит в нем, — отвращение. В том числе к себе. Видно, как он с добросовестностью профессионала вставляет чуть ли не из путеводителя туристические восторги венецианскими фасадами.
Важно
Потом вдруг всплывают строчки о трудоустройстве итальянских безработных и… тоска. Тоска. Когда говорят, что Бродский любил Венецию, то как бы подразумевается, что он любил ее, предпочитая всем остальным городам мира. Легко ведутся на это венецианцы, которых все любят, и легко поверить в это нам, сегодняшним.
Представим себе Бродского — советского человека из нищей обшарпанной коммуналки, из глухой архангельской деревни, оказавшегося в тысяча девятьсот семьдесят каком-то на Манхэтенне (тоже невеселое местечко), и сразу после этого — Венеция.
Это как оказаться внутри сказки про папу Карло: башенки, гобелены, кукольный театр — только без Карабаса с плеткой, а больше-то он нигде и не был.… И тоска… Когда сидишь на набережной канала Дзакария, дистанция от твоего глаза до другого берега кажется такой же, как от Дворцовой набережной до Кронверкской. И вода такого же цвета.
И запах каналов, заросших по краям водорослями, такой же, и линия, которая разделяет воду и небо, — это как в другом порядке выстроенная панорама: вот купол, вот шпиль Петропавловки, вот пилястры Эрмитажа, вот Зимняя канавка, внимательнее направо — Кресты, а еще одно движение глаз — промзона.
И так же сыпется штукатурка со стен, и влажные пятна под окнами, решетки в первых этажах.… И тоска. Ненавидел он Венецию, и умирать пришел на Васильевский остров, на 8-ю линию. Это его он мучительно искал сквозь туманный венецианский воздух. Интересно: там бывает туман — в Венеции? Конечно. Он же пишет об этом. Туман.
И по этому туману плывет в тоске неизъяснимой Васильевский остров. Он любил Петербург. Пару лет назад я начала искать документы, по которым могла бы проследить судьбы своей семьи. Мне удалось нащупать следы своего прадеда. Накануне войны он был сослан из Петербурга в Вологодскую область.
Я нашла это место — глухая деревня, десять километров от ближайшего райцентра с чарующим названием Чарозеро. Давно заброшенные избушки чернели на фоне леса, и расстояние между дорогой и домом, где он умер, было покрыто таким слоем снега, что преодолеть его можно было только на «буране». По санному следу я прошла, наверное, четверть пути и остановилась.
Я видела своего прадеда только на светло-коричневой фотографии, и дедушку, сгинувшего где-то в бухте Нагаева, знаю только по рассказам мамы, никогда не чувствовала с ними внутренней духовной связи и всю исследовательскую работу делала только ради детей и из чувства долга, которое у меня сильнее эмоций. Я встала напротив дома «на опёнках», указанного старожилами.
Совет
Чувство неизъяснимой тоски охватило меня — я физически ощущала, как это было, как к этому месту на санях подвезли немолодого петербургского интеллигента, словесника, преподавателя Ларинской гимназии. Он был болен туберкулезом и, видно, знал, что умирает. Он остановился на этом самом месте, смотрел на эти двадцать домов и на тот окраинный и понимал, что это и есть конец его жизни. И тоска…. Что он угадывал, о чем думал, глядя сквозь этот снежный туман над лесом, мерещились ли ему купола, Петропавловский шпиль, пилястры, Васильевский остров?
Бог весть…
* * * Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду. между выцветших линий
на асфальт упаду.
И душа, неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму, и апрельская морось, над затылком снежок, и услышу я голос:
— До свиданья, дружок.
И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой, — словно девочки-сестры из непрожитых лет, выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
Иосиф Бродский
1962 г.
Сергей Довлатов. Анекдоты из жизни Бродского
?Николай Подосокорский (philologist) wrote,
2017-01-24 13:54:00Николай Подосокорский
philologist
2017-01-24 13:54:00Category:Тексты и фотографии приводятся по изданию: Волкова М., Довлатов С. «Там жили поэты…» — СПб.: АОЗТ «Журнал «Звезда», 1998. Читать книгу полностью: imwerden.
de/publ-5454.htmlБродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавлял:«Что в принципе одно и то же».***Пришел я однажды к Бродскому с фокстерьершей Глашей. Он назначил мне свидание в 10.00. На пороге Иосиф сказал:— Вы явились ровно к десяти, что нормально.
А вот как умудрилась собачка не опоздать?!
***
Врачи запретили Бродскому курить. Это его очень тяготило. Он говорил:— Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!***Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде.
Воскобойников надулся:— Я, — говорит, — напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.А Бродский ему и говорит:— Ты напиши «до востребования». А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется:«Снова от Воскобойникова ни звука!..
»***У Иосифа Бродского есть такие строчки:
Ни страны, ни погостаНе хочу выбирать,На Васильевский остров
Я приду умирать…
Так вот, знакомый спросил у Трубина:— Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?Трубин ответил:— Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.***Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского.
Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский. Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф. Иосиф вынул ручку и задумался.
Потом он без напряжения сочинил экспромт:
«Двести восемь польских строчек
Дарит Сержу переводчик».
Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение. Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю:
«Двести восемь польских строчек
Дарит Толе переводчик».
У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:
«Двести восемь польских строчек
Дарит Жене переводчик».
И все равно он гений.***Дело было лет пятнадцать назад. Судили некоего Лернера. Того самого Лернера, который в 64-м году был заметным активистом расправы над Бродским. Судили его за что-то позорное. Кажется, за подделку орденских документов. И вот объявлен приговор — четыре года.
Обратите внимание
И тогда произошло следующее. В зале присутствовал искусствовед Герасимов. Это был человек, пишущий стихи лишь в минуты абсолютной душевной гармонии. То есть очень редко. Услышав приговор, он встал. Сосредоточился.
Затем отчетливо и громко выкрикнул:
«Бродский в Мичигане,
Лернер в Магадане!»
***Иосиф Бродский говорил мне:— Вкус бывает только у портных.***Помню, раздобыл я книгу Бродского 64-го года. Уплатил как за библиографическую редкость приличные деньги. Долларов, если не ошибаюсь, пятьдесят. Сообщил об этом Иосифу.Слышу:— А у меня такого сборника нет.Я говорю:— Хотите, подарю вам?Иосиф удивился:— Что же я с ним буду делать? Читать?!***У Бродского есть дружеский шарж на меня. По-моему, чудный рисунок. Я показал его своему редактору-американцу. Он сказал:— У тебя нос другой.— Значит, надо, — говорю, — сделать пластическую операцию.***Бродский о книге Ефремова:— Как он решился перейти со второго абзаца на третий?!***Для Бродского Евтушенко — человек другой профессии.***Иосиф Бродский любит повторять:— Жизнь коротка и печальна. Ты заметил, чем она вообще кончается?***Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью.— Интересно, где здесь Южный Крест? — спросил вдруг Бродский.(Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.)Найман сказал:— Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Ефрона. Найдите там букву «А». И поищите слово «Астрономия».Бродский ответил:— Вы тоже откройте словарь на букву «А». И поищите там слово «Астроумие».***Шли мы откуда-то с Бродским. Был поздний вечер. Спустились в метро — закрыто. Кованая решетка от земли до потолка. А за решеткой прогуливается милиционер. Иосиф подошел ближе. Затем довольно громко крикнул:— Э!Милиционер насторожился, обернулся.— Чудесная картина, — сказал ему Иосиф, — впервые наблюдаю мента за решеткой!***Бродский обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой:— Зайдите в свою библиотеку на радио «Либерти». Сделайте копии оглавлений всех номеров журнала «Юность» за последние десять лет. Пришлите мне. Я это дело просмотрю и выберу, что там есть хорошего. И вы опять мне сделаете копии.Я пошел в библиотеку. Взял сто двадцать (120!) номеров журнала «Юность». Скопировал все оглавления. Отослал все это Бродскому первым классом. Жду. Проходит неделя. Вторая. Звоню ему:— Бандероль мою получили?— Ах да, получил.— Ну и что же там интересного?— Ничего.***Помню, Иосиф Бродский высказался следующим образом:— Ирония есть нисходящая метафора.Я удивился:— Что это значит — нисходящая метафора?— Объясняю, — сказал Иосиф, — вот послушайте. «Ее глаза, как бирюза» — это восходящая метафора. А «ее глаза, как тормоза» — это нисходящая метафора.***Сидели мы как-то втроем — Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим, сказал:— Точность — это великая сила. Педантической точностью славились Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встрече Заболоцкий сказал мне: «Женя, знаете, чем я победил советскую власть? Я победил ее своей точностью!»Бродский перебил его:— Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?!***Бродский:— Долго я не верил, что по-английски можно сказать глупость…***Когда горбачевская оттепель приобрела довольно-таки явные формы, Бродский сказал:— Знаете, в чем тут опасность? Опасность в том, что Рейн может передумать жениться на итальянке.См. также:
— Русская культура в анекдотах Сергея Довлатова. Часть I
Культурный гамбит Иосифа Бродского //Балтинфо
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать», — в прошлом столетии писал свои знаменитые строки Иосиф Бродский. Почитатели и друзья гения более 12 лет пытаются создать музей поэта. Реализовать все попытки мешала финансовая часть вопроса.
После того, как Иосиф Бродский, вопреки своему знаменитому стихотворению-обещанию про Васильевский остров, скончался в Нью-Йорке, его друзья, близкие, коллеги по цеху поняли, что ответственность за сохранение памяти о гении лежит на их плечах.
До сих пор в Петербурге проводятся литературные вечера, посвященные поэту, издаются книги с воспоминаниями о Бродском, а пять лет назад Андрей Хржановский снял фильм «Полторы комнаты, или сентиментальное путешествие на родину» о жизни гения.
Однако память должна иметь и материальное воплощение. Для Петербурга, где многие годы прожил поэт, принципиально важно создать место, куда можно прийти, проникнуться внутренним миром писателя , прочувствовать атмосферу, в которой находился Бродский. Однако до сих пор, спустя 17 лет после смерти Нобелевского лауреата, в Петербурге нет музея Иосифа Бродского.
На доме №27/24 на пересечении Литейного проспекта и улицы Пестеля повешена скромная мемориальная доска «В этом доме с 1955 года жил Иосиф Александрович Бродский». Для поэта таких масштабов одна доска с именем — непростительно мало.
Правда, во внутреннем дворике главного здания СПбГУ около филологического факультета существует еще одно напоминание. Пожалуй, самая любимая студентами скульптура. «Человек-чемодан» — так называли памятник Бродскому ученики вуза. На самом же деле небольшой памятник называется «Бродский вернулся». На бронзовый «помятый» чемодан автор поставил бронзовую голову поэта.
«Встретимся у Бродского», — договариваются студенты между собой.
Спустя четыре года после смерти Иосифа Бродского, его близкие, коллеги, а также простые почитатели его таланта основали фонд создания литературного музея Иосифа Бродского. Единогласно члены фонда решили, что мемориал должен располагаться в квартире поэта на пересечении Литейного проспекта и улицы Пестеля.
Единомышленники незамедлительно обратились к Владимиру Яковлеву, который на тот момент занимал должность губернатора Петербурга, где изложили свою идею о создании мемориала в коммунальной квартире.
Важно
Под обращением подписались Мстислав Ростропович, Галина Вишневская, Андрей Петров и другие знаменитые деятели культуры. Заключение Яковлева было коротким, лаконичным и предельно ясным.
«Я поддерживаю», — прямо на письме написал губернатор и поставил свою подпись.
Началась работа с Комитетом по культуре. Однако прошло 12 лет, а «воз и ныне там». Правда, как рассказывает член правления фонда создания литературного музея, редактор журнала «Звезда» Яков Гордин, на первых парах вызволить комнату Бродского, перекупив ее у жильца за «баснословные» деньги, фонду все-таки удалось.
На сегодняшний день в распоряжении фонда находятся 4 комнаты коммунальной квартиры на Литейном, в пятой комнате проживает пожилая женщина, которая вот уже который год наотрез отказывается переезжать и приносить в дань искусству свою жилплощадь. Правда, не так давно жительница «пошла на мировую», согласившись продать свою комнату за 12 млн рублей.
«У нас и одного-то миллиона нет, что уж говорить о таких деньгах», — разводят руками члены фонда.
Поэтому друзья и почитатели творчества Иосифа Александровича, наконец, пришли к решению разделить квартиру. По проекту разделения упрямой жительнице будет принадлежать не только ее комната, но и коридор.
Получится отдельная квартира, поэтому хозяйка комнаты с радостью согласилась на такое решение проблемы. Остальная территория квартиры станет музеем Бродского.
Сами члены фонда от такого выхода из ситуации не в восторге, однако они прекрасно понимают, что лучше пожертвовать малым, чем всем.
«Помнится, вице-губернатор Василий Кичеджи заявил, что поддерживает все наши начинания. Министр культуры Владимир Мединский тоже сказал, что поможет. Мы сразу же написали ему письмо с просьбой о помощи. Правда, он перенаправил его в правительство Петербурга. Круг замкнулся», — рассказал председатель правления фонда Михаил Мильчик.
Будущий мемориал станет культурным центром, где будут проходить выставки и культурные вечера. Комната Бродского будет неприкосновенной. Друзья Иосифа Александровича, в последний раз проводив его в Пулково, вернулись в квартиру поэта и сфотографировали весь интерьер. Теперь изображения на этих фотографиях войдут в план воссоздания музея-квартиры.
«Мемориальных музеев много. Среди них – много новоделов, а подлинных мемориалов мало, но именно они имеют сильное воздействие на людей. Комнату Бродского можно восстановить в идеально мемориальном виде, — рассказывает писатель Яков Гордин.
— На 90 процентов сохранилось все, что в этой комнате было. Мебель, библиотека, которая хранится сейчас в музее Ахматовой, так что фальши не будет. Комнату родителей, к сожалению, воссоздать не удастся. Многие из их вещей давно проданы».
Музей должен стать олицетворением 50-х-60-х годов. В квартире все это будет представлено живописными экспозициями и документацией.
Совет
Идею создания квартиры-мемориала сразу же поддержала российская актриса, депутат Законодательного собрания Анастасия Мельникова. На помощь она сразу же позвала еще одного депутата Максима Резника. Членам фонда литературного музея Мельникова обещала «подкладывать» на рассмотрение на заседаниях ЗакСа тему создания мемориала.
«Мне кажется, что все и всегда должно делаться вовремя. Сейчас как раз пришло то время, когда существование литературного музея Бродского просто необходимо.
У меня есть ребенок, и я прекрасно понимаю, что должна воспитать в нем правильный вкус, — считает Анастасия Мельникова. — Я хочу, чтобы мой ребенок знал и понимал, кто такой Иосиф Александрович.
Меня ужасно напугало, что в списке школьной литературы нет Бродского, но есть Пелевин. Мы с Резником сделаем все, что в наших силах, чтобы идея создания мемориала воплотилась в жизнь».
Читать
© Бузинов В., наследники, текст, 2010
© Крыщук Н., текст, 2010
© Самойлов А., текст, 2010
© «Дело», текст, 2010.
* * *
Судьба, о судьбина,
Как всех я покину,
Мне в целой вселенной
Не будет замены.
Появятся вещи
Того-то, того-то,
Слова будут хлеще
И тоньше остроты.
Но суть не во вкусе,
Не в блеске работы.
Стихи мои – гуси
Порой перелета.
Часть стихотворений
Погибнет в дороге,
А те, что смиренней,
Спасутся в итоге.
Человек, только родившись, уже начинает готовиться к смерти. Не только философ, всякий человек живет в постоянном соседстве со смертью и, предчувствуя свою судьбу, мужественно не уклоняется от нее.
(Старые философы определяли это состояние как «amor fati», что в переводе с латыни означает «любовь к судьбе»).
Ну, может, и не всякий, а тот, кто подобно чешскому поэту Витезвалу Незвалу, чьи стихи я привел в переводе Бориса Пастернака, знает, что суть не в блеске работы, а в уникальности и незаменимости каждой прожитой жизни, где всегда есть место тайне и чуду.
Надо только не быть мертвым внутри жизни, не бояться жить, делая ставку на правду и свободу, расставаясь с навязанными нам тоталитарным государством мифами, которые скрывают истину и мешают наслаждаться свободой и радостью бытия. Надо учиться мыслить правдиво, спрашивая себя, правильно ли поступаешь, правильно ли живешь, помня, что сделаться человеком нельзя разом, а надо, как замечательно сказано у Достоевского, выделаться в человека.
Герои-соавторы книги «Расставание с мифами», родившейся на страницах петербургского аналитического еженедельника «Дело», не боялись, не боятся жить, стремясь найти ответы на вызовы времени, разгадать тайны «века Великого Расставания с Мифами», как назвал двадцатое столетие Борис Стругацкий.
В особом представлении наши герои-собеседники не нуждаются. Это люди известные, прославленные, знаменитые. Поэтому у книги такой подзаголовок – «Разговоры со знаменитыми современниками». От интервью разговоры-диалоги отличаются не размером, а вектором разговора, исповедальностью тона. Можно определить этот жанр как приглашение к размышлению о жизни и судьбе.
Большинство наших героев – петербуржцы, гении места, люди самого «умышленного», фантастического, единственного античного города России, а со времен античности «ум» и «вопрос» слова-синонимы. Мы живем в вопрошающей цивилизации. Мы живем в вопрошающем городе.
Поэтому – а не только потому, что по законам жанра мы расспрашиваем своих собеседников – в книге так много вопросов, высказанных и невысказанных. Герои и авторы книги, разговаривая друг с другом, вступают в диалог с читателями.
О времени и жизни, правде и мифах, веке и вечности.
Обратите внимание
У тайн жизни, открывшихся героям книги, своя иерархия. Для одного главная тайна связана с опытом быстротекущей жизни, возрастом, другой ищет разгадку в человеческой психике, в безднах души, третий – в истории страны.
Все они, мучительно ищущие смысл жизни, словно договорились не выдавать её сокровенную тайну. Тайна потому и тайна, что она зафлажена для нас. Можно вычислить её, подойти к ней очень близко – проникнуть в неё нельзя. Проникнуть в тайну нельзя, но сделать попытку необходимо. Не так ли обстоит дело и с прошлым? Переделать его нельзя, но передумать-то можно.
Для того и передумываем, чтобы переделать. Не прошлое. Настоящее. Сегодняшнюю жизнь, у которой к нам с вами столько вопросов…
Осталось представить авторов книги.
Все трое учились на филологическом факультете Ленинградского университета, работали (сотрудничали) на радио, в
журналах «Аврора» и «Нева». Все трое – лауреаты журналистских, литературных и кинематографических премий СССР, России и Санкт-Петербурга.
Если вы привыкли начинать день, настроившись на волну городского радио, а в последние годы «Радио России», то вас неизменно сопровождал голос Виктора Бузинова, автора программы «Прогулки по Петербургу». Из его «Прогулок», в которых принимали участие архитекторы, историки, краеведы, выросли две книги – о Дворцовой площади и Васильевском острове, этюды лирической истории великого города.
Если вы имеете обыкновение путешествовать по океану российской поэзии, то вашим спутником и гидом может стать Николай Крыщук: «Открой мои книги…» (Разговор о Блоке), «Искусство как поведение. Книга о поэтах», «Стая бабочек, или Бегство от биографии», «Биография внутреннего человека»; филолог, прозаик, публицист Крыщук исследует личную жизнь человека в истории.
А мой главный интерес, предмет размышлений – игра как часть жизни, как модель бытия; этому посвящены повести «Время игры», «Тяжелые крылья», «Быть собой», «Каисса в Зазеркалье».
* * *
Книгоиздатель, редактор, историк Владимир Аллой, родившийся в Ленинграде 7 июня 1945‑го, эмигрировавший из Советского Союза на Запад 29 октября 1975‑го, покончивший с собой 7 января 2001‑го, прожил отпущенный ему земной срок в Стране Памяти, занимаясь восстановлением прошлого своей родины – России.
«Что за странная все-таки судьба: периодически бросать построенное ломовым трудом и начинать с нуля? – писал Владимир Аллой в мемуаре «Дым отечества». – У Лидии Яковлевны Гинзбург, великой умницы, где-то в записных книжках есть заметка о том, что хорошо бы «уметь кончать периоды жизни по звонку времени». Сколько раз со мной подобное уже случалось – четыре, пять?..»
Важно
Жизнь человека – тяжба с временем. Исход этой тяжбы предопределен, отдельный человек в конечном счете всегда в проигрыше, но у человечества есть средство, единственное, по слову Иосифа Бродского, средство, чтобы справляться с временем – память.
Трагична судьба реставратора памяти во времена распада («распалась дней связующая нить – как нам обрывки их соединить?»). Ломовой подвижнический труд по восстановлению порушенной годами общегосударственного беспамятства цепи времен надсаживает сердце, надламывает душу.
Владимир Аллой, мечтавший научиться кончать периоды своей жизни по звонку времени, оборвал в восьмой день нового столетия – по звонку времени? – нить жизни.
Он жил в двадцатом веке, он жил двадцатым веком, невероятно понизившим ценность человеческой жизни. Он не хотел жить в двадцать первом веке.
Конец одного века, начало другого (не просто века – тысячелетия) – на сломе времен человечество заглядывает в эсхатологические бездны, человек преступает пределы отчаяния, хрупкая душа не выдерживает тяжбы с временем. Как писал Андрей Белый, постоянный собеседник-советчик Аллоя: «Мы не конец века, не начало нового, а схватка столетий в душе».
Человек, чувствующий течение истории как коллективной памяти, осознающий «свое» как часть «общего», сосредоточенный, зацикленный на «общем» минувшем, прошлом, признающий его могущество, становится жертвой этой схватки столетий в душе.
«Если что и будет причиной моей смерти, так это моя память».
«…Память отнимает у тебя твою жизнь – хотя бы тем, что будет превращать ее в заведомое вечное прошлое, в тот самый момент (или же задолго до него), когда вершится настоящее».